Север Гансовский - Шесть гениев [Сборник]

— Однако, может быть, подполковник позволит… Я…

Лошадинообразный мрачно посмотрел на него.

— Я сказал: мы служили в одной части.

Это выглядело, как спектакль. Прусский болван был убежден, что служба с ним в одной части настолько облагораживает каждого, что уже во всей дальнейшей жизни от такого человека нельзя ожидать ничего предосудительного.

— Но мне кажется, — опять начал было Дурнбахер, — что…

Лошадь не дала ему кончить:

— Я повторяю, мы служили в одной части. Вам этого недостаточно?

Этого и любому было бы недостаточно. Но здесь еще играл роль тот антагонизм, который всегда существовал между эсэсовцами-фронтовиками и теми из фашистов, кто отсиживался в тылу.

Раздался голос:

— Ну, раз подполковник ручается…

Его поддержали:

— Конечно, конечно, какие могут быть сомненья?

И Дурнбахер отступил. Он закивал заискивающе.

— Нет, я только хотел…

Никто уже не слушал.

По саду бежали полный господин в куртке, наброшенной поверх пижамы, и горничная в передничке. Чувствовалось, что господин и есть председатель Кредитного Банка.

Я ушел.

Было какое-то омерзение в душе. Все вылилось в конечном счете в фарс. Но в то же время я знал, что нельзя недооценивать такие фарсы. «Пивной путч» Гитлера тоже сначала многим казался комедией.

Я был на Гинденбургштрассе, когда позади раздались крики и топот. Демонстранты, побросав знамена, приближались ко мне толпой.

Я посторонился. Мерзавцы мчались галопом.

— Радиация!.. Черное расширяется!..

Тьфу!

Я пошел домой, задумавшись. Неужели, действительно, мир исчерпывается моей хозяйкой и дурнбахерами в разных вариантах? Или я просто никого не сумел увидеть, найти?… Вот были мои отец и мать. Они любили друг друга. Я родился, мать кормила меня грудью. Светило солнце, совершался круговорот дней и ночей. Влюбленные встречались, как встречаются и сейчас. Неужто все это просто так и ни к чему не ведет?… Не может же быть, чтоб только для немногих трудились Валантен и Пуссен…

Я вспомнил о Пуссене и спросил себя: уж так ли я прав, порицая его. Некрасивое прекрасное лицо на «Автопортрете» вдруг встало передо мной. В самом деле он писал много, его картины есть почти во всех музеях мира. Но ведь это может означать, что кусочки солнечной Франции он разнес по всем землям и государствам, и люди могут учиться любить его родину.

И даже Никколо дель Аббат с другими маньеристами! В жестокий век костров, инквизиции и разорений на своих полотнах они воплотили мечту о прекрасном и нежном человеке.

Я шел и шел. Тридцатилетний труд был окончен, мне не для чего было прежнее сосредоточение в себе.

Я стал смотреть в лица людей.

Они были разные, разные.

Я не такой, как все. Ну и что?

Может быть, все — не такие, как все?

Почтовый ящик у цветочного магазина на Риннлингенштрассе попался мне на глаза. Я вспомнил о письме Цейтблома. Оно так и пролежало у меня в кармане пиджака две недели с его смерти!

Я опустил конверт в ящик. Адрес, набросанный торопливой карандашной строчкой, привлек на мгновенье мое внимание чем-то странным. Я сделал несколько шагов от цветочного магазина и остановился. Черт возьми, письмо-то было мне! «Гроссенштрассе 8, 12. Кленку» — вот что значилось на конверте.

Что за номер?! Я вернулся к ящику и в растерянности схватился за него. Прохожие с любопытством смотрели на меня.

Я оставил ящик и пошел дальше.

Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Например, если на мою переписку наложен арест… В то же время сомнительно было, чтоб Бледный захотел сделать посмертный подарок своему шефу. Он всегда ненавидел своих хозяев — были ли то гитлеровцы или генералы из Пентагона…

XIII

Дождливая ночь позволила мне сделать то, что я хотел. Я поставил пятно у дверей полицейского Комиссариата, под утро вернулся домой, лег, проспал почти до четырех и потом начал собираться.

Имущества у меня немного, все поместилось в небольшом чемодане. Так уж вышло, что основное, чем я владел, всегда хранилось только в голове.

Надо было решать с аппаратом. Мне по-прежнему больше нравился второй вариант — уничтожить его где-нибудь за городом. Но я боялся случайности, только чудо спасло меня вчера.

Я сходил на кухню — хозяйка была где-то в комнатах, взял молоток, вернулся к себе, поставил аппарат на подоконник и задумался…

Жаль было разбивать его так сразу. В конце концов, он был прекраснейшим созданием разума. Великие проблемы должны были быть решены, чтобы возникла эта вещица, и они были решены.

Почему не сделать еще одно пятно? Прощальное.

Я швырнул молоток на пол и принялся сооружать черную стену поперек комнаты. Пусть фрау Зедельмайер узнает, наконец, чем же я занимался в ее комнате. Это ее всегда так беспокоило. В дверь постучали.

— Пожалуйста, — сказал я автоматически.

На пороге стояла хозяйка. Мы уже около месяца не здоровались, и если я попадался ей на глаза, она всегда принимала вид незаслуженно оскорбленной добродетели. Сейчас ее губы тоже были надменно поджаты.

Она подала мне письмо Бледного.

Я начал было его распечатывать, услышал рядом тихий вздох, увидел вытаращенные глаза хозяйки и обернулся.

Проклятье! Я совсем забыл про черную стену.

Хозяйка выбежала, я в растерянности подошел к столу и взялся за аппарат.

Дверь опять отворилась. Дурнбахер шагнул в комнату. Из-за его плеча высовывалась перепуганная физиономия фрау Зедельмайер.

Неожиданно я ощутил полное и глубокое спокойствие. А зачем мне теперь унижаться перед ними?

Комната-то уже не нужна.

— Что вам угодно, господин крейслейтер?

Это прозвучало холодно и вежливо.

Мгновенье Дурнбахер смотрел на меня, потом сдавленно крикнул:

— Не выпускать!

И бросился ко мне, протянув руки.

С тем же спокойствием я пригнулся, пропустил над собой его руки, выпрямился, подождал, пока он обернется, и ударил его справа в челюсть.

Удар получился сухой, как вспышка. Дурнбахер еще стоял, но был уже разрушен. Глаза у него стали закатываться, лоб и щеки побледнели. (Все совершалось в течение долей секунды).

Я ударил его еще снизу, и он рухнул, складываясь сразу в коленях и в поясе.

— Hy, — сказал я, глядя на хозяйку.

Она крысой метнулась на площадку. Даже не очень торопясь, я взял молоток, несколькими удавами раздробил аппарат, ссыпал осколки в карман, перешагнул через лежащего Дурнбахера и спустился вниз по лестнице.

Проходным двором я вышел на Риннлингенштрассе и не узнал ее.